31.01.2012 в 21:44
* * *
Эндрю не уверен, что знает, что делать дальше. Он никогда не думал дальше убийства — не хотел или не мог думать — и теперь, когда он сделал то, что намеревался, пусть даже не слишком в этом преуспев, он в растерянности, словно граф Монте-Кристо, добившийся мести, но утерявший смысл; словно Гамлет, преданный теми, кого он считал самыми близкими.
У Монте-Кристо была любимая девушка, у Гамлета была закономерная смерть. Ни тем, ни другим Эндрю похвалиться не может.
читать дальшеДжим уносит свою чашку с чаем в комнату, и Эндрю, переступив порог, видит Джима на кровати, без обуви, скрестившего ноги по-турецки и с Пауком на ладони.
— Красавчик, — мурлычет Джим, склонясь к Пауку так близко, что едва не касается его кончиком носа. Паук стоит на его руке смирно и смотрит Джиму в глаза.
Эндрю мерещится, что они ведут некий безмолвный диалог, который он сам никогда не мог вести ни с одним, ни с другим — хотя и по разным причинам.
— Отзови все свои операции, — говорит Эндрю. За окном слышен шум потока машин, и в его ритме Эндрю различает лихорадочность пульса умирающего.
— Зачем бы мне это делать? — откликается Джим.
— Я натравлю на тебя все спецслужбы, до каких доберусь, если ты это сделаешь, — обещает Эндрю. — Я выдам все твои секреты, перечислю всё, что ты сделал, — из того, о чём я знаю, конечно. За твоей головой будут охотиться лучшие умы, каких может предложить этот мир. Тебе не будет скучно. Прекрати то, что происходит.
— Всего перечисленного я мог бы добиться и без твоего содействия, если бы хотел, дорогуша, — насмешливо тянет Джим и нежно дует на спину Паука. Его дыхание слегка движет тонкие волоски, и Паук в инстинктивном недовольстве подгибает ноги. — Это во-первых. Во-вторых, я привык наказывать предателей.
— Это будет дополнительным развлечением, — чересчур радостно для такого разговора предлагает Эндрю. — Меня отправят в какую-нибудь глушь по программе защиты свидетелей, и ты потратишь как минимум несколько месяцев, чтобы меня выследить.
— Несколько часов — это будет вернее, — фыркает Джим и возвращает Паука в аквариум.
Паук с явным облегчением карабкается в центр своей паутины и замирает там, ожидая жертву, которая, скорее всего, никогда не прилетит.
Эндрю обдумывает возможность поспорить с Джимом о том, сколько времени у него займёт попытка найти Эндрю, и вытянуть из него соответствующее пари, ради которого он хотя бы отложит конец света; гадает, будет ли какой-нибудь эффект, если он скажет: «Отзови операции, делай, что хочешь, только отзови их, я сделаю всё, что угодно, лишь бы ты передумал ломать миру шею».
И то, и другое кажется Эндрю абсолютно бессмысленным. Спасение мира — не его амплуа, и никогда таковым не было; он играет обаятельных неудачников и злодеев, не героев.
— Кроме того, — добавляет Джим, — я запрещаю тебе следовать программе защиты свидетелей.
— Отчего бы это? — хмурится Эндрю, не вполне следуя за мыслями Джима.
— Они заставят тебя сделать пластическую операцию, — Джим потягивается, и соскользнувший вниз рукав пиджака обнажает тяжелые часы на слишком тонком для них запястье. — Ты потеряешь своё лицо. Моё лицо.
— Тебе так дорога возможность увидеть себя, не трудясь подходить к зеркалу? — Эндрю приподнимает брови, не зная, тревожиться или смеяться. — И кроме того… это не твоё лицо, оно никогда и не было твоим. Я одолжил его тебе, на полтора часа экранного времени общим счётом.
Глаза у Джима тусклые, как свинец, и его взгляд так же тяжел.
— Ты дышишь, потому что я тебе это позволил, — весело продолжает Эндрю; с тем весельем, которое чувствуют, проходя по ветхому веревочному мосту над пропастью — путь назад так же опасен, как путь вперед, и всё, что остаётся, — наслаждаться тем, что есть. — Я тебя придумал. То, как ты танцевал, взламывая музей с драгоценностями короны, то, как ты жестикулируешь, перепады твоего голоса и твоего настроения, твой смех и твоё безумие — это всё плоды моего воображения. Слышишь, дорогуша? — он не в силах, просто не в силах удержаться от этого слова, когда Джим смотрит так пронзительно, как не смотрел никогда и ни на кого — это Эндрю знает точно, и ему всё равно, если это слово приносит новый порыв ветра, раскачивающий его и без того ненадежный мост взад-вперед с утроенной силой. — На самом деле тебя нет, — говорит Эндрю, и о, какое неожиданное, но божественное наслаждение ему приносят эти слова, — или, по крайней мере, не должно быть. Есть только я. И я сделаю со своим лицом то, что посчитаю нужным.
Если Джим галлюцинация, думает Эндрю, то сейчас он должен растаять в воздухе, согласно всем мыслимым и немыслимым правилам, которым подчиняются галлюцинации. Но вместо этого Джим встаёт и оказывается совсем рядом, и Эндрю думает, что, пожалуй, он поторопился взять на себя всю ответственность за то, кто и что есть Джим — сам он вряд ли смог бы двигаться так быстро.
Джим обхватывает горло Эндрю одной рукой, прижимая его к стене затылком, лопатками, локтями. Эндрю вдыхает с усилием, пробиваясь через подступающее удушье, и не пытается бороться, потому что он устал, действительно устал, и ему нужно хотя бы несколько секунд, прежде чем он поднимет руки и ввяжется в новый раунд борьбы с тем, кого сам произвёл на свет.
Он не сразу понимает, что Джим чуть расслабил пальцы, хотя и не отпустил его. Эндрю вдыхает и выдыхает, и прокуренный, пыльный воздух этой квартиры никогда прежде не был так сладок.
Я идиот, запоздало корит себя Эндрю. Он против того, чтобы я изменил форму носа — вряд ли он сможет меня убить, даже если очень этого хочет.
Эта мысль не приносит Эндрю облегчения, но возвращает часть того веселья висельника, которое пронизывало его двумя минутами ранее.
Джим смотрит Эндрю в глаза, не мигая, и Эндрю смотрит в ответ, пока глаза обоих не начинают слезиться. Тогда Джим смаргивает сухость и резь и свободной рукой достаёт из кармана телефон.
— Отбой, — говорит он в трубку, и Эндрю в первую секунду думает, что ослышался из-за того, что кровь так бешено шумит в ушах.
Он поднимает руку и медленно, по одному отгибает пальцы Джима. Рука Джима соскальзывает вниз по ключицам, груди, животу Эндрю и повисает, безжизненная, словно подстреленная птица.
Эндрю ведет ладонью по скулам Джима, по его щеке, по чуть приоткрытым губам, словно слепой, вынужденный изучить на ощупь то, что перед ним, чтобы понять, с чем столкнулся. Дыхание Джима оседает на пальцах Эндрю прохладной влагой.
Эндрю испытывает странное желание сказать, что всё будет хорошо, но он лучше всех знает, что, во-первых, хорошо не будет, и во-вторых, нет смысла лгать Джиму, из всех — именно ему.
Добравшись кончиками пальцев до глаз Джима — прикрытые веки едва-едва подрагивают под прикосновениями, — Эндрю вспоминает, что можно убить, вдавив палец глубоко в глаз; кажется, так можно добраться до мозга. Эта мысль приходит и уходит, и Эндрю смахивает со лба Джима прилипшие пряди волос, мягкие, как паучьи волоски.
Они стоят так долго, и чай в чашке Эндрю безнадежно остывает — Эндрю понимает это потому, что до него перестаёт доноситься запах жасмина.
На город постепенно опускается ночь, расцвеченная неоновой рекламой, фонарями и огнями фар. Эндрю тихо вздыхает и говорит Джиму:
— Хорошо.
Он не уверен, имеет ли он под этим в виду всё то же фальшивое уверение в счастливом будущем, или соглашается на что-то, или одобряет то, что Джим отозвал свои операции, — или всё вместе и что-то ещё, нераспознаваемое, не имеющее формы в более ясных словах. Но, так или иначе, Джиму оказывается достаточно этого слова, и он отступает — на шаг, два, отступает всё дальше, не сводя взгляда с Эндрю, до тех пор, пока не растворяется в темноте коридора.
Эндрю слышит, как дважды щелкает замок открывающейся, а затем закрывающейся двери. Он знает, что Джим вернётся ещё не раз, и это знание согревает его лучше, чем безвкусный холодный чай.
В эту ночь Эндрю спит крепко и спокойно, разметавшись по кровати привольно, словно медуза по волнам.
Немигающий взгляд Паука охраняет его сны всю ночь.
the end
URL комментарияЭндрю не уверен, что знает, что делать дальше. Он никогда не думал дальше убийства — не хотел или не мог думать — и теперь, когда он сделал то, что намеревался, пусть даже не слишком в этом преуспев, он в растерянности, словно граф Монте-Кристо, добившийся мести, но утерявший смысл; словно Гамлет, преданный теми, кого он считал самыми близкими.
У Монте-Кристо была любимая девушка, у Гамлета была закономерная смерть. Ни тем, ни другим Эндрю похвалиться не может.
читать дальшеДжим уносит свою чашку с чаем в комнату, и Эндрю, переступив порог, видит Джима на кровати, без обуви, скрестившего ноги по-турецки и с Пауком на ладони.
— Красавчик, — мурлычет Джим, склонясь к Пауку так близко, что едва не касается его кончиком носа. Паук стоит на его руке смирно и смотрит Джиму в глаза.
Эндрю мерещится, что они ведут некий безмолвный диалог, который он сам никогда не мог вести ни с одним, ни с другим — хотя и по разным причинам.
— Отзови все свои операции, — говорит Эндрю. За окном слышен шум потока машин, и в его ритме Эндрю различает лихорадочность пульса умирающего.
— Зачем бы мне это делать? — откликается Джим.
— Я натравлю на тебя все спецслужбы, до каких доберусь, если ты это сделаешь, — обещает Эндрю. — Я выдам все твои секреты, перечислю всё, что ты сделал, — из того, о чём я знаю, конечно. За твоей головой будут охотиться лучшие умы, каких может предложить этот мир. Тебе не будет скучно. Прекрати то, что происходит.
— Всего перечисленного я мог бы добиться и без твоего содействия, если бы хотел, дорогуша, — насмешливо тянет Джим и нежно дует на спину Паука. Его дыхание слегка движет тонкие волоски, и Паук в инстинктивном недовольстве подгибает ноги. — Это во-первых. Во-вторых, я привык наказывать предателей.
— Это будет дополнительным развлечением, — чересчур радостно для такого разговора предлагает Эндрю. — Меня отправят в какую-нибудь глушь по программе защиты свидетелей, и ты потратишь как минимум несколько месяцев, чтобы меня выследить.
— Несколько часов — это будет вернее, — фыркает Джим и возвращает Паука в аквариум.
Паук с явным облегчением карабкается в центр своей паутины и замирает там, ожидая жертву, которая, скорее всего, никогда не прилетит.
Эндрю обдумывает возможность поспорить с Джимом о том, сколько времени у него займёт попытка найти Эндрю, и вытянуть из него соответствующее пари, ради которого он хотя бы отложит конец света; гадает, будет ли какой-нибудь эффект, если он скажет: «Отзови операции, делай, что хочешь, только отзови их, я сделаю всё, что угодно, лишь бы ты передумал ломать миру шею».
И то, и другое кажется Эндрю абсолютно бессмысленным. Спасение мира — не его амплуа, и никогда таковым не было; он играет обаятельных неудачников и злодеев, не героев.
— Кроме того, — добавляет Джим, — я запрещаю тебе следовать программе защиты свидетелей.
— Отчего бы это? — хмурится Эндрю, не вполне следуя за мыслями Джима.
— Они заставят тебя сделать пластическую операцию, — Джим потягивается, и соскользнувший вниз рукав пиджака обнажает тяжелые часы на слишком тонком для них запястье. — Ты потеряешь своё лицо. Моё лицо.
— Тебе так дорога возможность увидеть себя, не трудясь подходить к зеркалу? — Эндрю приподнимает брови, не зная, тревожиться или смеяться. — И кроме того… это не твоё лицо, оно никогда и не было твоим. Я одолжил его тебе, на полтора часа экранного времени общим счётом.
Глаза у Джима тусклые, как свинец, и его взгляд так же тяжел.
— Ты дышишь, потому что я тебе это позволил, — весело продолжает Эндрю; с тем весельем, которое чувствуют, проходя по ветхому веревочному мосту над пропастью — путь назад так же опасен, как путь вперед, и всё, что остаётся, — наслаждаться тем, что есть. — Я тебя придумал. То, как ты танцевал, взламывая музей с драгоценностями короны, то, как ты жестикулируешь, перепады твоего голоса и твоего настроения, твой смех и твоё безумие — это всё плоды моего воображения. Слышишь, дорогуша? — он не в силах, просто не в силах удержаться от этого слова, когда Джим смотрит так пронзительно, как не смотрел никогда и ни на кого — это Эндрю знает точно, и ему всё равно, если это слово приносит новый порыв ветра, раскачивающий его и без того ненадежный мост взад-вперед с утроенной силой. — На самом деле тебя нет, — говорит Эндрю, и о, какое неожиданное, но божественное наслаждение ему приносят эти слова, — или, по крайней мере, не должно быть. Есть только я. И я сделаю со своим лицом то, что посчитаю нужным.
Если Джим галлюцинация, думает Эндрю, то сейчас он должен растаять в воздухе, согласно всем мыслимым и немыслимым правилам, которым подчиняются галлюцинации. Но вместо этого Джим встаёт и оказывается совсем рядом, и Эндрю думает, что, пожалуй, он поторопился взять на себя всю ответственность за то, кто и что есть Джим — сам он вряд ли смог бы двигаться так быстро.
Джим обхватывает горло Эндрю одной рукой, прижимая его к стене затылком, лопатками, локтями. Эндрю вдыхает с усилием, пробиваясь через подступающее удушье, и не пытается бороться, потому что он устал, действительно устал, и ему нужно хотя бы несколько секунд, прежде чем он поднимет руки и ввяжется в новый раунд борьбы с тем, кого сам произвёл на свет.
Он не сразу понимает, что Джим чуть расслабил пальцы, хотя и не отпустил его. Эндрю вдыхает и выдыхает, и прокуренный, пыльный воздух этой квартиры никогда прежде не был так сладок.
Я идиот, запоздало корит себя Эндрю. Он против того, чтобы я изменил форму носа — вряд ли он сможет меня убить, даже если очень этого хочет.
Эта мысль не приносит Эндрю облегчения, но возвращает часть того веселья висельника, которое пронизывало его двумя минутами ранее.
Джим смотрит Эндрю в глаза, не мигая, и Эндрю смотрит в ответ, пока глаза обоих не начинают слезиться. Тогда Джим смаргивает сухость и резь и свободной рукой достаёт из кармана телефон.
— Отбой, — говорит он в трубку, и Эндрю в первую секунду думает, что ослышался из-за того, что кровь так бешено шумит в ушах.
Он поднимает руку и медленно, по одному отгибает пальцы Джима. Рука Джима соскальзывает вниз по ключицам, груди, животу Эндрю и повисает, безжизненная, словно подстреленная птица.
Эндрю ведет ладонью по скулам Джима, по его щеке, по чуть приоткрытым губам, словно слепой, вынужденный изучить на ощупь то, что перед ним, чтобы понять, с чем столкнулся. Дыхание Джима оседает на пальцах Эндрю прохладной влагой.
Эндрю испытывает странное желание сказать, что всё будет хорошо, но он лучше всех знает, что, во-первых, хорошо не будет, и во-вторых, нет смысла лгать Джиму, из всех — именно ему.
Добравшись кончиками пальцев до глаз Джима — прикрытые веки едва-едва подрагивают под прикосновениями, — Эндрю вспоминает, что можно убить, вдавив палец глубоко в глаз; кажется, так можно добраться до мозга. Эта мысль приходит и уходит, и Эндрю смахивает со лба Джима прилипшие пряди волос, мягкие, как паучьи волоски.
Они стоят так долго, и чай в чашке Эндрю безнадежно остывает — Эндрю понимает это потому, что до него перестаёт доноситься запах жасмина.
На город постепенно опускается ночь, расцвеченная неоновой рекламой, фонарями и огнями фар. Эндрю тихо вздыхает и говорит Джиму:
— Хорошо.
Он не уверен, имеет ли он под этим в виду всё то же фальшивое уверение в счастливом будущем, или соглашается на что-то, или одобряет то, что Джим отозвал свои операции, — или всё вместе и что-то ещё, нераспознаваемое, не имеющее формы в более ясных словах. Но, так или иначе, Джиму оказывается достаточно этого слова, и он отступает — на шаг, два, отступает всё дальше, не сводя взгляда с Эндрю, до тех пор, пока не растворяется в темноте коридора.
Эндрю слышит, как дважды щелкает замок открывающейся, а затем закрывающейся двери. Он знает, что Джим вернётся ещё не раз, и это знание согревает его лучше, чем безвкусный холодный чай.
В эту ночь Эндрю спит крепко и спокойно, разметавшись по кровати привольно, словно медуза по волнам.
Немигающий взгляд Паука охраняет его сны всю ночь.
the end