*___*

[Julia Darkness]

31.01.2012 в 21:44

Пишет  MarInk:

"Этюд о пауках"
Название: Этюд о пауках
Автор:  MarInk
Бета:  Хелли Хеллстром
Пейринг: Джим Мориарти/Эндрю Скотт
Рейтинг: NC-17
Жанр: психический пиздец ангст
Саммари: Джим Мориарти — не человек. Он — паук, сидящий в центре паутины ©
Предупреждения: RPS, жестокость, брейнфакинг.
Примечания: 1. Посвящается  burnyourheart,  Waves Child и  Хелли Хеллстром, без которых этого текста не было бы.
2. Автор и персонажи страдают острой формой пост-рейхенбаха.
Отказ: Эндрю Скотт принадлежит сам себе, и персонаж, изображенный в нижеследующем тексте, имеет с ним мало общего. Джим Мориарти принадлежит сэру Артуру Конан Дойлю и BBC.
Размер: ~ 10 000 слов
Статус: закончен.


Эндрю наливает воду в чайник, щелкает кнопкой и достаёт из сушилки две чашки.

Он не уверен, когда именно в его жизни появился Мориарти. Возможно, только сегодня утром; потому что раньше, как правило, ему требовалась по утрам только одна чашка. Может быть, в тот момент, когда Эндрю впервые взял в руки сценарий студии BBC, и край обманчиво безобидной бумаги до крови рассек ему кожу на указательном пальце.

Может быть, он был здесь всегда. Эндрю не может за это ручаться, как и за что-либо другое.

К чаю Эндрю достаёт сливки, срок годности которых истекает завтра — сегодня, впрочем, ещё не завтра, и он решает рискнуть — и пакет замороженных вишен, единственную еду в доме. Мориарти наблюдает за ним, сидя за столом, молча, брезгливо скрестив руки так, чтобы манжета белой рубашки не коснулась пятна от вчерашнего кофе. Глаза у него ледяные, как вишни; Эндрю заталкивает пакет в микроволновку и включает.

Через две минуты вишни размокают и мнутся под пальцами, бледный сок вытекает из раскрытого пакета в раковину.

— Сахар? — вежливо спрашивает Эндрю, ставя перед Мориарти чашку с чаем.

— Да, пожалуйста, — Мориарти откидывается на спинку стула и подносит чашку к губам. Чай обжигающе горяч, но Мориарти не морщится.

— В таком случае, очень жаль, что сахара нет, — Эндрю разводит руками. — Я не пью чай с сахаром. Хотя за ним можно сходить в магазин.

Он бросает в рот вишню — на вкус она словно вата, и от неё начинает хотеться есть.

Мориарти смеётся, искренне, словно ему рассказали отличную шутку. Эндрю различает за этой искренностью собственную нотку истерики, так тщательно вложенную в роль.

— Почему бы тебе этого не сделать?

— Не могу оставить тебя одного, — Эндрю дует на чай. Под пристальным взглядом Мориарти неуютно. — Как знать, может быть, к моему возвращению ты взорвёшь квартиру.

— У тебя есть взрывчатка?

— Её отсутствие тебя остановит?

Мориарти ставит чашку на стол, встаёт и обходит стол. Эндрю наблюдает за ним, скосив глаза, как наблюдают за опасным животным — он ещё не определился, реален ли Мориарти, или это его собственная галлюцинация, но в любом случае его стоит бояться. Эндрю знает это лучше всех.

Мориарти берет Эндрю за подбородок — его пальцы теплые, совершенно реальные, но это ничего не значит — и рассматривает. Эндрю позволяет Мориарти поворачивать его голову вправо и влево, всматриваться в то, что сам Эндрю видел с утра в зеркале — в неприглаженные пряди волос над ухом, в пятнышко зубной пасты в уголке рта, в круги под глазами. Кончики пальцев Мориарти скользят по его горлу, и от этого прикосновения по телу проходит страх, животный ужас мыши, которую трогает лапой любопытная кошка.

— Видишь что-то интересное?

— К твоему глубочайшему сожалению, нет, — Мориарти отпускает его и возвращается к чаю; его руки обхватывают стенки чашки цепко, по-паучьи, и Эндрю чувствует одновременно отвращение и неуместную гордость за собственный актерский талант.

— Наверное, мне не понравится ответ на этот вопрос, — говорит Эндрю, — но почему я должен сожалеть?

— Ты скучен до мозга костей, — охотно объясняет Мориарти. — И у тебя моё лицо, и я не могу позволить подобному извращению существовать. Следовательно, я просто вынужден тебя убить.

— Чтобы расставить точки над i — это у тебя моё лицо, а не наоборот, — напоминает Эндрю.

— Всё больше причин покончить с тобой, мой дорогой, — улыбается Мориарти.

Эндрю ждёт этого момента и только поэтому успевает уклониться — нож, которым он взрезал пакет с вишнями, просвистывает мимо и втыкается в шкафчик для специй, в котором нет специй. Не глядя, Эндрю нащупывает рукоятку, выдергивает нож и кладёт его на стол.

Сердце бьётся, как сумасшедшее, в приступе запоздалого страха, и он знает, что должен что-то сказать, но когда сердце трепыхается где-то у горла, словам сложно выбраться мимо него наружу.

— Куда торопиться? — спрашивает Эндрю наконец.

— Быстро, эффективно, — Мориарти пожимает плечами, словно извиняясь.

— И скучно, — Эндрю отхлебывает из чашки. Не успевший толком остыть чай прокатывается по языку огненной волной, но Эндрю не жалуется.

— Ты даже не умеешь давить на мои слабые места, — Мориарти морщит нос. — Твоя попытка смотрится так убого.

— Я думал, у тебя нет слабых мест, — Эндрю ставит чашку на стол — руки дрожат слишком сильно, и он опасается пролить чай на себя.

Мориарти допивает чай залпом и берет вишню — она распускает несколько струек сока по его руке, прежде чем он отправляет её в рот, и он слизывает сок, тщательно, дочиста, от запястья к ладони, вдоль линий, по подушечкам пальцев.

— Увидимся позже, — обещает он и исчезает в коридоре.

Эндрю слышит звук открывающегося дверного замка.

— Оставь мне документы! — кричит он вслед, поддавшись импульсу.

Дверь хлопает, замок щелкает, закрываясь.

Эндрю прикрывает глаза, зная, что, вернувшись в комнату, не найдёт на месте ни документов, ни денег, ни кредитных карточек.

Стало быть, поход в супермаркет откладывается, и Эндрю съедает ещё только одну вишню — как знать, на какое время придётся растянуть её скудные запасы.

* * *

Документов и денег действительно нет. Зато телефон на месте, и Эндрю пользуется им, чтобы позвонить Люси.

С тех пор, как он и его двоюродная сестра спасали друг друга от воображаемых пиратов, прошло почти тридцать лет, и теперь они ведут себя по-взрослому чинно — пьют кофе вместе раз в месяц-два, обмениваются новостями, созваниваются на Рождество и навещают друг друга по семейным праздникам. Но Эндрю надеется, что дух отважной амазонки всё ещё не угас в Люси, даже несмотря на то, что у неё есть муж, ребенок и, честно говоря, невероятно скучная работа в банке.

Люси обещает подъехать через полчаса, и Эндрю звонит хозяину квартиры — предупредить, что уезжает на неопределенный срок — и собирает вещи. Ноутбука тоже нигде нет.

Эндрю не знает, понравится ли Мориарти коллекция инструментальной музыки и два порнофильма, но полагает, что тому определенно придётся по вкусу сохранённый на рабочем столе рассказ «Возвращение Шерлока Холмса». А также доступ к интернету.

Совершенно точно одно — скучать Мориарти не придётся, и Эндрю намерен воспользоваться этим шансом.

— Можешь их не возвращать — это будет твой подарок на следующее Рождество, — шутит Люси, отдавая Эндрю деньги, которые он попросил в долг, но улыбка не касается её глаз — она замечает подозрительную отметину на стенке шкафчика, беспорядок в квартире после лихорадочных сборов и общую нервозность Эндрю. — Что случилось?

— Ты не поверишь, если я расскажу, — Эндрю закидывает дорожную сумку на плечо. — Но нам надо торопиться.

— Тебя кто-то преследует? — не унимается Люси. Её каблуки дробно стучат по лестнице позади Эндрю, и он прибавляет шаг, притворяясь, будто не услышал вопроса. — Сумасшедший фанат? Кто? От кого ты так срочно сбегаешь?

— Нет, не фанат, — отвечает Эндрю, садясь в машину.

В машине пахнет детским питанием, и это успокаивающий, пусть и непривычный, запах. В окружении такого запаха даже думать о Мориарти смешно. Персонажи-злодеи, преследующие актеров? Нелепо по сути своей.

— Куда тебя отвезти? — Люси ненадолго сдаётся, но это не значит, что она не продолжит расспросы позднее.

— Высади меня где-нибудь в центре, — Эндрю поглубже натягивает неброскую бежевую кепку. — Дальше я сам.

— Эндрю! — Люси в сердцах давит на газ слишком сильно, и машину слегка заносит на выезде.

— Смотри на дорогу, — просит Эндрю, потому что погибнуть в автокатастрофе, спасаясь от другой смертельной угрозы, на самом деле не входит в его планы. — Люси, я серьезно. Я благодарен за помощь, правда благодарен, но ты не должна знать, где я. И никому не говори, что это ты мне помогла, и где именно ты меня высадила.

— Я отпросилась с работы на полдня из-за семейных проблем, — сердито говорит Люси. — На работе уже знают, что эта проблема — мой знаменитый двоюродный брат.

— Девчонки, — страдальчески стонет Эндрю, терзая козырёк кепки. — Не можете сохранить ни единого секрета!

Люси фыркает — наполовину негодующе, наполовину смешливо — и сосредоточивается на дороге. Перед тем, как высадить его в окрестностях Сохо, она оборачивается к нему и просит:

— Будь осторожен, ладно? Я уже поняла, что ты не расскажешь, в чём дело, но просто… береги себя.

Эндрю кивает и выбирается из машины.

В эти дни ему сложно оставаться инкогнито где бы то ни было — после триумфального выхода второго сезона «Шерлока» его постоянно узнают на улицах и в магазинах и просят автограф. Обычно это приятно — даже если мешает планам, — но сегодня Эндрю молится, чтобы все, кто случайно взглянет ему в лицо, подумали, что он просто похож на «того парня, который сыграл классного психа в “Шерлоке”». Он натягивает кепку почти на нос, смотрит себе под ноги, прячет руки в карманы и идёт быстро.

Он снимает квартиру на сутки — квартира захолустная, и более чем очевидно, зачем её обычно снимают, но Эндрю не возражает. Так или иначе, скорее всего, ему не удастся задержаться и здесь. Если — когда — Мориарти его найдёт, придётся искать новое убежище.

С другой стороны, думает Эндрю, выгребая из сумки аккуратно завернутый — тот самый — пакет с вишнями и купленный на ходу сэндвич, нельзя прятаться вечно. Тем более от Мориарти, который ближе к вечеру наверняка обрастёт связями в преступном мире, и тогда скрыться от него будет на порядок сложнее.

Возможно, стоило сразу сбежать из страны, но без документов это сделать затруднительно.

Эндрю задаётся вопросом о том, смотрят ли «Шерлока» в преступном мире. Если смотрят, то, наверное, решат, что Мориарти — это спятивший Эндрю Скотт, и позвонят в ближайшую психбольницу. Хотя Мориарти вряд ли затруднится доказать им, что, может быть, он и спятил, но с ним можно сотрудничать — и даже нужно, если они хотят остаться в живых и извлечь выгоду из своего дальнейшего существования.

Эндрю вздыхает.

От вишен бурчит в животе.

* * *

Когда Мориарти заходит в квартиру — без стука и без звонка, вскрыв замок неизвестно чем — Эндрю выметает из-под кровати использованные презервативы, оставленные предыдущими обитателями. А может быть, и не предыдущими, а годовой давности, судя по слою пыли.

— Остатки вишни на кухне, — говорит Эндрю, когда Мориарти останавливается на пороге с явным намерением что-то сказать. — Сахара всё ещё нет. Впрочем, чая и молока тоже. Угощайся.

Он аккуратно сметает пыль и презервативы в совок и относит к мусорному ведру в ванной — Мориарти, всё ещё стоящий в дверях комнаты, послушно отходит в сторону, позволяя Эндрю пройти.

— Если ты что-то сделал с Люси, я задушу тебя пакетом от вишен, — предупреждает Эндрю, возвращаясь в комнату. — И отдай ноутбук, будь так добр.

Мориарти наблюдает за ним со смешанным выражением любопытства, жалости и той извращенной привязанности, какую испытывают дети к бабочкам, которым из чисто естественнонаучного интереса отрывают крылышки. Эндрю не стесняется признаться себе, что боится за свои… крылышки. Они ему ещё пригодятся, в конце концов, — вне зависимости от того, какую часть тела под ними подразумевать.

— Если ты рассчитываешь, что наглость заинтересует меня и купит тебе лишнее время, то ты ошибаешься, — предупреждает Мориарти и с размаху падает на кровать. Кровать отзывается недовольным скрипом; Мориарти сыто прикрывает глаза и вытягивается во весь рост, блаженно вздыхая.

— Ошибаюсь, — соглашается Эндрю и выдергивает из рук Мориарти свой ноутбук. — Она тебя уже заинтересовала.

Мориарти приоткрывает один глаз, чтобы следить за Эндрю.

— Это ужасно скучный мир, — жалуется он по-детски. — Здесь нет никого интересного. Совершенно никого.

Мориарти сокрушается из-за отсутствия в этом мире Шерлока и Майкрофта, и отчасти Эндрю может его понять — с ними было бы куда веселее.

В конце концов, должно же у них с Мориарти быть что-то общее, кроме лица и тела.

— Раз так, ты можешь уничтожить весь мир, — предлагает он. — Хотя это, наверное, тоже скучно.

— Ты начинаешь меня раздражать, — доверительно говорит Мориарти.

— В таком случае, можешь выметаться.

Эндрю рассматривает не ответившего на последнюю его реплику Мориарти и хмурится. Насколько он может судить, под одеждой у того не спрятано никакого оружия — но это определенно не остановит Мориарти, если ему всерьёз вздумается убить Эндрю.

Внезапно Эндрю чувствует, что устал бояться. Он боится весь день, с самого утра, боится до тошноты, до дрожи, до подгибающихся коленей, боится за свою жизнь, благополучие и душевное здоровье, хотя уже с того момента, когда он достал вторую чашку из сушилки, было ясно, что ни то, ни другое, ни третье никогда не станет прежним. Ему смертельно надоело бояться.

Он берет пульт от телевизора, щелкает кнопками, пока не находит какие-то новости, и ложится на диван, устраиваясь затылком на животе Мориарти.

Как и утром, Мориарти совершенно не похож на галлюцинацию — или же мозг Эндрю справляется с иллюзиями лучше любого Копперфилда. Под затылком Эндрю теплое, реальное тело; когда Эндрю ворочается, устраиваясь поудобнее, по мышцам живота Мориарти проходит невольное сокращение — ответ на внешний раздражитель. Эндрю чувствует, как Мориарти дышит — размеренно, медленно, расслабленно.

— Последнего, кто трогал меня без разрешения, я убил на месте, — говорит Мориарти. — Убирайся с меня, мне щекотно.

— Я пока жив, — отмечает Эндрю очевидный факт и вытягивает из карманов пачку сигарет и зажигалку. — Будешь?

Мориарти берет сигарету, и Эндрю надеется, что он хотя бы не спалит весь дом — или, сужая масштабы, кровать, на которой они лежат. Надо же где-то спать этой ночью.

Диктор с отлично поставленным произношением рассказывает, что случилось за день, и Эндрю прицельно пускает ей в лицо струйку дыма.

* * *

Эндрю просыпается, чувствуя под щекой мягкое живое тепло. Сонно моргая, он осмысливает тот факт, что во сне забрался дальше на кровать и обхватил Мориарти обеими руками, словно плюшевого мишку. В темя ему упирается пластик крышки ноутбука; из динамиков доносится его собственный голос.

— Сцена на крыше, — бормочет Эндрю в рубашку Мориарти. — Как тебе?

Мориарти ничего отвечает. Снаружи идёт дождь, и не видно солнца, так что даже неясно, утро сейчас, день или вечер. Эндрю отводит взгляд от окна; пуговица рубашки Мориарти чувствительно задевает нос.

Сцена на крыше подходит к логическому завершению. Эндрю чувствует лицом, как резко и мелко сокращается всё тело Мориарти, когда раздаётся звук выстрела, и не может удержаться, чтобы не спросить:

— Ты действительно умер там, на крыше? Или всё было подстроено?

Мориарти ставит серию на паузу.

— Я здесь, — говорит он раздраженно, и на этот раз в его голосе нет ни намека на шутливость, и Эндрю понимает очень отчетливо, что именно этот вопрос вероятнее прочего может привести к довольно безвременной смерти от рук его экранного альтер-эго. — Очевидно, я жив. Если же, с твоей точки зрения, я похож на труп…

— С моей точки зрения, — возражает Эндрю, неуклюже скатываясь с кровати на пол, — ничего не очевидно. Может быть, ты мне снишься. У меня есть нехорошая привычка наедаться на ночь. После этого обычно снится всякая муть.

— У тебя в доме нечего было есть, — среди интонаций Мориарти появляется знакомая насмешка, и Эндрю выдыхает, только сейчас осознавая, что уже некоторое время настороженно задерживал дыхание.

— Вот потому и не было, что я всё съел с вечера, — предлагает вариант Эндрю.

В комнате накурено, так, что вдыхать приходится с усилием. Мориарти вновь не удостаивает Эндрю ответом, снимая паузу, и под звуки разговора Шерлока с Джоном Эндрю удаляется в душ — если, досмотрев, Мориарти решит его убить, почему бы не умереть чистым. Это сомнительный плюс, но других Эндрю придумать не может.

В душе отчего-то накурено ещё сильнее, но там есть мыло и вода, и больше ничего Эндрю сейчас не требуется. Он закрывает глаза, позволяя теплым потокам воды омывать его с ног до головы, и помнит о том, чтобы держать рот плотно закрытым — вода в Лондоне жесткая, и от неё першит на языке, если наглотаться невзначай.

Он ведет по телу куском мыла, оставляя тонкий пенный след, который почти сразу исчезает под водой. Плечи, шея, руки, грудь, живот. Он задерживается на секунду, вспомнив, как проснулся сегодня — лежа на самом себе. Пальцами свободной руки он дотрагивается до кожи там, где пять минут назад касался губами, щекой и носом Мориарти через его до смешного дорогую рубашку, и внезапно жалеет о том, что не приподнял полу рубашки и не коснулся кожи — позвоночник у Эндрю не резиновый, и он уверен, что другой возможности ткнуться носом в собственный живот ему не представится. Не то чтобы ему всю жизнь не хватало именно такого опыта, и не то чтобы это был самый важный вопрос на повестке дня Эндрю, но тем не менее.

Эндрю прислоняется спиной к кафельной стенке, передергиваясь от холода, и скользит обеими руками ниже, обводит мылом член, покрытой пеной рукой проходится по яичкам. Знакомая тянущая тяжесть в области лобка почти не удивляет его, и он откладывает мыло на край ванны. Откидывает голову назад, крепко жмурясь, чтобы свет не бил в глаза, и начинает двигать ладонью.

Он знает своё тело вдоль и поперек давно и умеет доставлять себе удовольствие. По спине проходит дрожь — частично от холодного кафеля, частично от того, как большой палец ложится на головку члена плавным круговым движением. Его движения размеренны и четки, как дыхание Мориарти, и убыстряются с каждым разом; он прикусывает нижнюю губу, и немного воды попадает на язык, но так даже лучше. Вода начинает казаться прохладной там, где сейчас его руки, — внутренний жар и неустанная, жгучая нужда в разрядке греют сильнее обшарпанного бойлера. И когда вода неожиданно прекращает литься, Эндрю сразу замечает это — воздух обдаёт его колкой волной, от которой мелкие волоски на теле норовят встать дыбом, и желание вдруг взвинчивается до такой степени, что сложно подавить стон.

Эндрю открывает глаза и видит у края ванны Мориарти — в мятой рубашке и брюках, с непроницаемым лицом. Его глаза в тени, и даже нельзя разобрать, какого они сейчас цвета — просто темного.

Мориарти протягивает руку, отталкивает пальцы Эндрю и быстрыми, рассчитанными движениями доводит его до оргазма за несколько секунд.

Всё ещё вздрагивая от последних сладких судорог, Эндрю берет Мориарти за запястье и слизывает с его руки собственное семя — и у кожи, и у семени горько-солоноватый привкус, и он честно не может отличить Мориарти от самого себя. Мориарти позволяет ему закончить, а затем выдергивает руку и вновь включает воду.

Эндрю мысленно соглашается с ним — нужно ведь смыть оставшееся мыло.

* * *

Вряд ли кто-то ещё, думает Эндрю, может припомнить за собой подобный — весьма необычный, это нужно признать — случай мастурбации. Эта мысль, неуместная и глупая, странным образом придаёт ему сил, когда он выходит из ванной, готовый вновь встретиться с Мориарти лицом к лицу; она словно щит, призванный скрыть Эндрю от сокрушительного огня безумия Мориарти.

Впрочем, вся подготовка пропадает втуне, когда он не находит Мориарти в квартире. На столе в кухне валяется пустой пакет из-под вишен, и Эндрю выбрасывает его с некоторым сожалением, словно прощается со старым другом. В горле невероятно першит от воды, которой он полоскал рот, стоя под душем, но пить нечего. Эндрю проверяет деньги, одолженные у Люси, — как это ни удивительно, они на месте (скорее всего, Мориарти просто не нужно больше, у него всё ещё есть кредитные карточки).

С этими деньгами Эндрю заходит в ближайший супермаркет — купить еду и сладкий молочный коктейль в бутылке, без сахара и жира, зато с ароматизатором, идентичным натуральной клубнике. Он попеременно тянет коктейль и затягивается сигаретой, сидя на скамейке, когда поодаль с сиреной и мигалками проезжает полицейская машина. Эндрю провожает её взглядом, и что-то подсказывает ему, что дело не в плачевно окончившейся семейной ссоре и не в неблагополучных подростках, вломившихся в бакалейный магазинчик. Возможно, он драматизирует, но он помнит, что ни за что не может ручаться. Если с появлением Мориарти собственное душевное здоровье Эндрю заметно пошатнулось, почему бы душевному здоровью Лондона не сделать то же самое?

Пока Эндрю раскладывает по кухне покупки, телевизор доносит до него через короткий коридор шокирующую новость о дерзком взломе банка Англии.

Эндрю ставит свежие сливки в холодильник и мстительно ухмыляется, мысленно отмечая, что сахаром он так и не обзавелся. Тот, кто ограбил старейший британский банк, может позволить себе купить пачку рафинада самостоятельно, в конец концов.

А может быть, Мориарти сюда больше и не вернётся, занятый более интересными делами, чем обычный скучный Эндрю.

Мечты, думает Эндрю меланхолично, мечты.

* * *

Эндрю не может прятаться от мира вечно, как бы сильно он этого ни хотел. Документы Мориарти ему так и не вернул, и Эндрю с головой окунается в бюрократические пучины, восстанавливая паспорт, кредитные карточки, водительские права и многое другое. В очередях он учит слова для следующей роли — как бы успешна ни была карьера Эндрю на телевидении, он всё ещё испытывает любовь к театру, особенно возросшую за последние дни, если учесть, что — кого — именно пресловутая карьера принесла на его голову.

Шекспир вечен, удовлетворенно вздыхает Эндрю, беззвучно проговаривая реплики Гамлета в разговоре с Полонием, такие же острые и дерзкие, как сотни лет назад, когда они только были написаны. Он немного нервничает при мысли о том, что берется за роль принца Датского, которая в последние годы не единожды выпадала многим куда более опытным, чем он сам, но уверен, что справится, несмотря на неувядающую славу предшественников, каковая, несомненно, будет преследовать его по пятам всё это время.

В конце концов, королем он уже был, в некотором смысле; он сидел на троне, с короной на голове и со скипетром в руках. Подумаешь, принц.

Эта мысль отвлекает Эндрю, и он невидяще смотрит в стену перед собой. Мориарти не показывался уже неделю, и Эндрю был бы рад думать, что на этом самое странное происшествие в его жизни закончилось, но газеты регулярно взрываются броскими заголовками. Взрыв автобуса в Нортхэмптоне, брожения среди сепаратистов в Ирландии, новая вспышка экстремистских движений на Дальнем Востоке, выдранные с мясом стрелки Биг-Бена, замененные поистине гигантским пластиковым тарантулом. Последнее особенно занимает газеты, потому что, несмотря на то, что Биг-Бен вроде бы всегда на виду, никто не может ничего рассказать о том, как и когда именно это было сделано; взрывы же представляются прессе двадцать первого века куда более обыденной вещью.

Разумеется, Эндрю никак не может знать точно, сколько из всего этого имеет отношение к Мориарти, если что-то имеет, но противный холодок под ложечкой подсказывает ему, что, пожалуй, всё и даже больше.

В этом мире нет Майкрофта Холмса, который мог бы утихомирить сепаратистов и скоординировать действия стран таким образом, чтобы экстремисты Дальнего Востока вновь затихли. Нет никого, кто мог бы противостоять Мориарти, этому поистине дьявольскому порождению фантазии усталого Конан Дойля, а затем — частично — Гэтисса и Моффата. Когда Эндрю видит на стенах домов граффити и цветные листки, гласящие: «Мориарти был на самом деле», «Ричард Брук — подделка», «Верьте в Шерлока», во рту у него противно пересыхает. Фанаты не подозревают, до какой степени они приблизились к истине, по крайней мере, в первом утверждении, и Эндрю не может не задаваться вопросом о том, не было ли в том самом автобусе в Нортхемптоне нескольких фанатов, расклеивших порцию листовок и ехавших после этого домой с чувством выполненного долга.

Эндрю явственно мутит, но прежде, чем он успевает подумать об этом что-нибудь ещё, женщина средних лет, сидящая в очереди рядом с ним, робко касается рукава его куртки.

Она просит автограф. Эндрю подписывает титульный лист её записной книжки, но от этого тошнота только усиливается.

* * *

Мориарти возвращается, когда Эндрю сидит в гримерке после поздней репетиции и перелистывает текст пьесы в двухсотый раз, не вникая в смысл слов. Все остальные уже ушли по домам, но Эндрю дома никто не ждёт, и он может позволить себе ещё ненадолго остаться здесь, в тесной яркой комнате, пропахшей гримом и пылью, несмотря на все старания уборщиц.

— Опять ты, — говорит Эндрю в качестве приветствия.

— Уверен, ты скучал по мне, мой бедный Йорик, — Мориарти треплет Эндрю по макушке, и Эндрю морщится, но не уклоняется от прикосновения.

— Я слышал, ты развлекаешься, как можешь, — Эндрю откладывает пьесу в сторону.

— Нет ничего легче, чем развлекаться, — Мориарти чуть прикрывает тяжелые веки, улыбается, обнажая оба ряда зубов; сытый, довольный собой хищник. — Здесь всё гораздо проще, чем там.

— Рад это слышать, — откликается Эндрю, хотя на самом деле он совсем не рад, но его слова вряд ли что-нибудь изменят. — Знаешь что, Джим…

Он впервые называет Мориарти по имени, и осознание этого тревожит и изумляет его так сильно, что на несколько секунд он делает паузу.

— Знаешь что, — повторяет он, — я читал газеты. В них, конечно, далеко не всё, но там достаточно много, чтобы у меня возник вопрос.

Мориарти — Джим — выжидательно приподнимает брови.

— Зачем тебе это? — Эндрю чувствует необходимость объяснить дальше. — Не то чтобы я читал тебе проповедь о том, что следует жить добродетельно, соблюдать законы и не отбирать конфет у младенцев, — сама мысль о подобной проповеди кажется Эндрю смешнее, чем должна. — Но всё, что ты делаешь, выглядит невероятно… беспорядочно. Какая у тебя конечная цель? Теперь, когда рядом нет ни единого Холмса, чтобы помешать тебе, ты хочешь сделать… что?

Джим молчит четыре томительных секунды, а затем расплывается в нездорово веселой ухмылке; это безумное веселье закрывает его лицо, как невидимый щит, и Эндрю чувствует, как ускоряется в азарте его собственное сердце. Он попал в уязвимое место, и это было больно для Джима. Ощутимо, во всяком случае, настолько, что потребовало защиты.

— Одинокий страдающий гений, — произносит Эндрю нараспев, растягивая гласные, выкручивая их голосом так, как это сделал бы Джим. — Одинокий в покоренном мире, лежащем у его ног бессильной кучей праха…

Он не успевает даже придумать, что бы ещё сказать, когда Джим резким ударом сбивает его со стула на пол и оказывается сверху. К сгибу локтя прижимается что-то твердое; Эндрю скашивает глаза вниз и направо и видит матовый ствол пистолета.

— Дерзость наказуема, — мурлычет Джим в ухо Эндрю. Дыхание у него теплое и слегка влажное, и Эндрю немного щекотно. — Ещё одно глупое слово, и догадайся, что случится с твоим локтем?

Самое время бояться, думает Эндрю, но страха нет.

Он ещё не вполне уверен, как к этому относиться, но это, определенно, освежающее чувство.

— Ты этого не сделаешь, — губы Эндрю проходятся по кончикам волос Джима, несколько миллиметров не доставая до края ушной раковины.

— Почему же? — ствол вжимается в Эндрю сильнее; Джим слегка поводит им из стороны в сторону, причиняя рассчитанную боль — недостаточную, впрочем, чтобы лишить Эндрю дара речи.

— Я — твоё универсальное алиби, — голос Эндрю стихает до шепота. — Ты так и не вернул мне мои документы. Что, если кто-нибудь выдаст полиции, как ты выглядишь, каким паспортом пользуешься? Что, если найдётся кто-нибудь, умный достаточно, чтобы проследить нить от места преступления к центру твоей паутины? Всегда есть я. На виду у сотен людей в ночь представления, на виду у десятков во время съемок и интервью, ведущий прозрачный, законопослушный образ жизни. Безупречное алиби. Анализ ДНК покажет, что ты — это я; совпадут наши отпечатки пальцев, наши результаты сканирования сетчатки, наш запах.

Эндрю давит на «наши», повторяя его раз за разом, вдалбливая это слово в безумную голову Джима, чтобы оно гуляло по запутанным коридорам его мозга и вызвало реакцию, которая нужна Эндрю. Ну, или хоть какую-нибудь.

— Никто никогда не докажет, что ты — это я, а я — это ты, если только не увидит нас вместе. Я — твой билет на самолет, который летит в страну Абсолютной Безнаказанности.

Эндрю не страшно. По правде говоря, здесь и сейчас, лежа на полу своей гримерной под психически нездоровым преступником и с прижатым к сгибу локтя пистолетом, он чувствует себя свободнее и смелее, чем когда-либо.

— Я родился в стране Безнаказанности, — Джим издаёт краткий смешок и прихватывает зубами мочку Эндрю — довольно сильно, на границе между игривостью и болью. — Думаешь, твои нелепые доводы меня остановят?

Эндрю улыбается.

— Думаю, да, — отвечает он.

Джим отбрасывает пистолет и целует Эндрю в губы, жестко, неумеренно пользуясь зубами.

Эндрю скользит руками по спине Джима, забираясь под полы пиджака и рубашки. В тот самый момент, когда он наконец касается горячей кожи, где-то вдалеке слышен взрыв, и здание театра стонет от ударившей по нему взрывной волны — как от землетрясения.

Эндрю выдергивает руки из-под одежды Джима и сгребает в горсть волосы у него на затылке; жестко вздергивает его голову, прерывая поцелуй.

— Что это было? — спрашивает он, и все игры на этот момент забыты.

Ему страшно, но не за себя, а за других.

Джим улыбается, и на губах у него кровь, его собственная и Эндрю, и, хотя, с точки зрения биологии, здесь нет никакой разницы, Эндрю подозревает, что на самом деле между этими двумя понятиями лежит пропасть.

Джим откатывается прочь, оставляя в ладони Эндрю несколько волосков, и рывком за руку заставляет его встать.

— Посмотри в окно, — шепчет Джим, и его глаза горят сумасшедшим огнём.

Эндрю смотрит и видит огненный хаос. Едкий дым заползает в гримерную сквозь щели в оконной раме, черный и, на таком расстоянии, скудный.

— Сегодня, — выдыхает Джим, — первый день падения Британии. И будь уверен, как только я уроню одну костяшку, все остальные обрушатся тоже.

Эндрю чувствует, что на глаза наворачиваются слёзы — дыма всё прибавляется и прибавляется, и роговицу отчаянно щиплет. Хотя это, скорее всего, не единственная причина его слёз.

Он думает о Люси, разбуженной взрывом, и о сотнях других людей; думает о тех, кто погиб сегодня и погибнет завтра.

Когда он, вздрагивая, отгоняет эти мысли прочь — хотя бы на пару минут — Джима уже нет рядом.

* * *

Утро Эндрю начинается с визита в зоомагазин. Продавец выглядит рассеянным и удрученным и одет в чёрное, и желудок Эндрю неприятно сжимается при мысли о том, что кто-то знакомый, близкий продавцу — этому совершенно чужому человеку, но какая разница — погиб во вчерашнем взрыве. Эндрю ещё предстоит прочесть подробности в газетах и услышать по телевизору, но прямо сейчас он чувствует себя так, будто в этом вовсе нет необходимости.

Он покупает двух птицеедов и вместе с ними — аквариум, корм и сотню других вещей. Не то чтобы он настроен на долгое и счастливое сосуществование с — ещё двумя — пауками, но продавец уверенно ставит всё нужное на прилавок, и Эндрю решает не спорить.

Птицееды шебуршат в аквариуме, словно Чудища-Под-Кроватью, которых Эндрю боялся в детстве, и ему не по себе от мысли о том, что они могут случайно выползти наружу, несмотря на то, что аквариум надежно закрыт. Он перехватывает аквариум поудобнее и выуживает из кармана телефон.

— Привет. Ты в порядке?

— Да, — голос Люси звучит устало. — Не считая того, конечно, что моё место работы не так давно ограбили, а потом ещё и взорвали.

— Тебе нужна помощь? — спрашивает Эндрю торопливо, виновато, хотя Люси, конечно, никогда не пришло бы в голову винить в произошедшем его — даже если бы она знала. — Всё, что угодно…

— Ничего не нужно, спасибо, — Эндрю слышит в её голосе улыбку, слабую, но искреннюю. — Сара и Ханна звонили на неделе, они уже помогают. И работа Итана никуда не делась.

Эндрю кивает, забыв о том, что Люси не может его видеть. Его сёстры и её муж, конечно же. Разумеется, они подумали о ней раньше, чем он.

Он оправдывает себя тем, что у него, пожалуй, больше причин не думать о семейных проблемах в эти дни, чем у кого-либо другого.

— Я рад за тебя, — говорит он серьезно. — Если тебе что-нибудь понадобится, абсолютно всё, что угодно, звони мне.

— Я хочу контрамарку на твой следующий спектакль, — смеётся Люси. — Сможешь устроить?

Эндрю обещает целую прорву контрамарок и прощается с Люси. Его чувство вины изрядно усугублено, но вместе с тем он чувствует облегчение.

Мир трещит по швам, но всё ещё не рвётся. Пока нет.

* * *

Дома Эндрю ставит аквариум с пауками на пол и садится рядом, прежде чем осторожно приоткрыть крышку.

Пауки чувствуют его присутствие — он не знает, способны ли они видеть его так, как он видит сам себя, он вообще не так много знает о пауках, кроме того, что они — по крайней мере, эти конкретные — опасны. Они беспокойно снуют по аквариуму, и Эндрю ожидает, что ему будет противно смотреть на их волосатые изогнутые ноги и блестящие черные глаза, но отвращения нет. Ему кажется, будто пауки косятся на него, ожидая, что он сделает, и он глубоко вдыхает, прежде чем просунуть в аквариум руку с зажатым в ней кухонным ножом.

Пауки шарахаются от ножа — что бы они там ни видели, они чувствуют опасность, даже несмотря на то, что сам Эндрю не чувствует себя таким уж опасным; скорее, он чувствует себя безнадежно запутавшимся психом. Он подносит нож к одному из них, и паук пытается защищаться, но жвала бесполезно скользят по металлу, оставляя за собой жидкий след. Тонкие ноги паука шевелятся панически, но бежать ему некуда, Эндрю зажал его в углу и вовремя преграждает все выходы ножом.

Я идиот, думает Эндрю.

Он набирает воздуха в легкие и, в последний момент зажмурившись, всаживает нож в паука.

Он не открывает глаза, воображая, как это будет по-настоящему. Паук умирает беззвучно, но человек — человек, возможно, будет кричать, если только не ударить в солнечное сплетение или в горло. И точно будет какой-нибудь резкий выдох, полный боли. И он совершенно точно попробует оттолкнуть руки Эндрю, но он будет слабее, и оттолкнуть не сможет, и даже если бы у него получилось, это не имело бы никакого значения.

Эндрю выпускает рукоятку ножа и корчится на полу в приступе нервной рвоты; у него в желудке ничего нет, кроме желчи и наспех выпитой утром чашки чая, но от этого не легче — пожалуй, только сложней.

Когда его тело прекращает судорожно содрогаться, Эндрю откатывается в сторону и вытягивается на полу во весь рост, глядя в потолок. Оставшийся паук, судя по звукам, носится по аквариуму во все стороны, не понимая, что происходит. Эндрю тоже имеет о происходящем слабое представление, но, в отличие от паука, он знает, что беспорядочная беготня по углам не исправит положение.

Хорошо, что есть корм, решает Эндрю после нескольких секунд раздумий. Второй паук совершенно точно собирается жить и здравствовать так долго, как получится; Эндрю абсолютно уверен, что не собирается его убивать, и нести обратно в магазин тоже.

На то, чтобы убрать собственную рвоту и труп паука, уходит много времени, потому что Эндрю на самом деле не хочет прикасаться ни к тому, ни к другому, но резиновых перчаток в доме нет, и приходится изощряться. После этого он кормит второго паука, закрывает аквариум и включает телевизор.

Новости посвящены почти исключительно тому, что сделал Джим. На экране под бесстрастный голос диктора появляются списки погибших, статистика, прогнозы того, как взрывы, грабежи и убийства повлияют на экономику и социальную жизнь Британии; репортер на месте событий ёжится под ливнем, рассказывая то немногое, что знает, и Эндрю различает на заднем плане полицейских, смотрящих на репортера недружелюбно. Наверное, они считают его стервятником, который налетел на место трагедии с торжествующим клекотом, но Эндрю видит морщинки тревоги в углах рта репортера и его красные глаза, и, чтобы как-то восстановить свой эмоциональный баланс, он вынужден закурить.

Бросать курить — это для мирных времён, полагает Эндрю. То есть, не для «здесь и сейчас».

* * *

Джим не появляется лично на этот раз. Он звонит, и когда Эндрю видит, что номер не определен, то ему не составляет труда понять, кто это.

— Алло, — Эндрю прижимает трубку к уху чересчур сильно, потому что его руки внезапно потеют, и гладкая телефонная трубка выскальзывает из них.

Он не был взволнован, когда Мориарти дрочил ему в душе, но взволнован сейчас, потому что он собирается убить Джима.

Возможно, полагает Эндрю, ему стоит поработать над расстановкой приоритетов или чем-то в этом роде.

— Как прошёл твой день, милый? — выдыхает Джим в трубку, и Эндрю давит желание рассмеяться. — Папочка был занят, но сейчас у него есть время с тобой поболтать.

— Папочка? — повторяет Эндрю. — Что за странный комплекс у тебя проклюнулся, Эдипов? Или Электры? — Эндрю не уверен, что точно знает разницу между ними, особенно если речь идёт о Джиме.

Смешок Джима мягок, раскатист и бархатен, и прокатывается по натянутым нервам Эндрю до странности успокаивающе.

— Хочешь поиграть в психоаналитика? — спрашивает Джим. Эндрю слышит невнятный скрип, словно Джим откидывается на спинку кресла, и она протестует против вольного обращения. — Не знал, что ты любишь ролевые игры. Хотя, если вдуматься, ты же актер…

— Теперь ты играешь в психоаналитика, — указывает Эндрю.

— Верно, — соглашается Джим. То ли по телефону он более покладист, чем лицом к лицу, то ли Эндрю что-то упускает. — Ты думал обо мне весь день.

Это не вопрос, а утверждение.

— У меня много других дел, — Эндрю соскальзывает на пол и прислоняется спиной к дивану. — Твоя самооценка так высока, Джим, что ты, того и гляди, упадёшь с неё.

— Не беспокойся, я держусь крепко.

Эндрю слышит ещё один звук, который он не вполне уверен, как обозначить, — подозрительно похожий на звук расстегиваемой ширинки.

— Что ты делаешь? — не выдерживает Эндрю.

— Угадай, — предлагает Джим, и в его тоне столько превосходства и насмешки, что, если бы Эндрю мог, то прямо сейчас ударил бы его по лицу. — Ты играл меня столько времени. Должна же была хоть крупица моего гения передаться тебе.

— Прямо сейчас я думаю, что надо было отказаться от контракта с Би-Би-Си, — вздыхает Эндрю. — Больше, боюсь, никакого другого озарения на меня не снисходит.

Эндрю лжет, и знает это, и Джим тоже знает. Эндрю более чем осведомлен, чем занимается Джим во время этого разговора.

— Полагаю, — шепчет Джим, и Эндрю приходится напрягать слух, чтобы разобрать слова, — ты занимаешься тем же самым.

Эндрю не занимается, нет, но — проклятье — стоит Джиму сказать это, и Эндрю не может перестать думать о том, чтобы последовать его примеру.

— Сделай это, — предлагает Джим, и его слова звучат, как вызов, — не хватает только перчатки, брошенной Эндрю в лицо.

— Зачем?

— Потому что ты этого хочешь.

И Джим прав. Эндрю знает, что он прав. Ему хочется.

— Это извращенная форма нарциссизма, — говорит он, зажимая трубку плечом, потому что ему требуются свободными обе руки.

— И?

— И с тем же успехом я могу повесить трубку и оставить тебя с твоей проблемой наедине — не будет никакой разницы.

— О, разница будет, — мурлычет Джим чуть хрипло. Эта хриплость прокатывается от барабанной перепонки Эндрю прямо в пах, и он прикусывает губу, чтобы сдержать вскрик. — Ещё какая. Но ты этого не сделаешь.

Эндрю узнаёт собственные слова, и ему несколько неуютно от того, что Джим, повторяя их, ставит на одну ступень убийство и сеанс мастурбации по телефону.

— Ты думаешь, твои слова меня остановят? — спрашивает он, уже зная, каким будет ответ.

В кои-то веки Джим полностью предсказуем.

— Думаю, да, — отвечает он, и Эндрю сдаётся.

В конце концов, он собирается убить Джима. Что по сравнению с этим разговор по телефону, даже такой.

— У тебя есть под рукой крем? — спрашивает Эндрю. — Или масло для тела? Что-нибудь в этом роде.

— «Джонсонс бэби», — провозглашает Джим. — Лосьон для тела. Нежная кожа — счастливый малыш!

— Отлично, — Эндрю не поддаётся на провокации. Ну, хотя бы старается. — Нанеси его на пальцы и подготовь себя.

Он буквально слышит в молчании Джима изумленное любопытство.

— Представь, что это делаю я, — Эндрю съезжает по полу вперед, пока край диванного сиденья не стукается мягко о затылок, надёжно поддерживая его в довольно неудобной позе. — Растягиваю тебя, пока ты не начнёшь скулить, и извиваться, и умолять о большем. Прижимаю тебя к простыням, и ты так возбужден, что тебе почти больно оттого, что ты не можешь дотронуться до члена. Один палец, затем два. Ме-едле-е-енно, — Эндрю выдыхает вместе с этим словом, растягивая гласные до тех пор, пока они не угасают до неразличимой вибрации на кончике языка, — ме-едленно, пока ты не начнёшь просить.

На самом деле Эндрю не ожидает, что это сработает на Джиме — хотя это определенно работает на нём самом, если судить по тому, как твердый член прижимается к животу, пачкая футболку выступившей смазкой. Но Джим издаёт нечто похожее на невнятный всхлип, и Эндрю знает: Джим делает то, что ему велели.

Как давно он в последний раз подчинялся кому-то, спрашивает себя Эндрю со смесью осторожного любопытства и удовлетворенной нежности.

— Довольно просто представить, что это делаю я, не так ли? — шепчет Эндрю, двигая рукой на собственном члене. — Ведь на самом деле, считай, так и есть. Ускорь темп. Глубже, проникай в себя глубже, я прислушался к твоим невнятным мольбам, и теперь это не пальцы, о, нет. Глубже.

Дыхание Джима рваное; оно сбивается всё сильнее по мере того, как он следует указаниям Эндрю, и его стон — высокий, долгий — проходит через Эндрю, оставляя в каждом нерве ощущение повышенной чувствительности, словно после встречи с электрическим током. Эндрю запрокидывает голову, вжимаясь затылком в диван, и дышит настолько размеренно, насколько может.

— Я внутри тебя, — продолжает Эндрю, и почему-то невозможно перестать шептать и начать говорить в полный голос. — Это так, на самом деле так, Джим, — имя пузырится на губах Эндрю, будто шампанское, — ты внутри себя, я внутри тебя, потому что ты — это я, а я — это ты.

Этих слов Джиму оказывается достаточно. Он давится полустоном-полувздохом, кресло под ним отчаянно скрипит, и телефон со стуком падает на пол. Эндрю представляет, как оргазм скручивает тело Джима, как подгибаются у него пальцы на ногах, как он вжимает руки в подлокотники кресла, до белизны, до боли, как капля пота течет по виску и теряется в волосах. Этой картины Эндрю оказывается достаточно.

Вновь восстановив дыхание, Эндрю подбирает свой телефон.

— Я собираюсь убить тебя, — говорит он, не зная, слышит ли его Джим.

— Я знаю, — отзывается Джим.

Эндрю удовлетворенно вздыхает и жмёт кнопку завершения вызова.

Паук в аквариуме смотрит на Эндрю своими многочисленными глазами, и Эндрю на волне внезапной беззаботности показывает ему средний палец.

* * *

Эндрю покупает сигареты в уличном киоске, когда совсем рядом раздаётся взрыв. Он думает, что к этому времени людям стоило бы уже привыкнуть к таким звукам, но, наверное, на самом деле к этому невозможно привыкнуть, потому что продавец роняет сдачу, и Эндрю слышит, как она раскатывается по полу киоска со звонким и чистым звуком, резким после громового раската взрыва.

Он не ждёт, пока продавец опомнится и подберет сдачу — пусть она будет ему некоторой компенсацией за моральный ущерб — а подцепляет сигареты с прилавка и бежит на соседнюю улицу, туда, где был взрыв.

Посреди дороги пылает огромный костер, и Эндрю останавливается в сотне шагов, потому что даже на таком расстоянии дым и вонь накрывают его с головой, словно плотное одеяло. Машины сбились в кучу позади той, что взорвалась, и Эндрю кажется, что он сейчас оглохнет от того, как водители безостановочно давят на клаксоны.

— Там был премьер-министр, — шепчет Джим на ухо, и вся сила воли Эндрю уходит на то, чтобы не дернуться, как от удара, когда он понимает, кто говорит с ним.

Пальцы Джима ложатся на плечо Эндрю, нежные и цепкие.

— Он ехал домой после записи речи для следующего выпуска новостей — речи о том, что доблестная британская полиция и секретные службы предпринимают все необходимые меры, чтобы остановить разгул преступности, и что гражданам необходимо сохранять спокойствие. Готов поспорить, — хмыкает Джим, утыкаясь губами Эндрю в ухо, — сам он не был так уж спокоен, когда его водитель затормозил посреди улицы и взорвал себя и своего почтенного работодателя.

Джим замолкает, и, если бы не прикосновение к плечу, Эндрю не был бы уверен, что Джим всё ещё здесь. Но он стоит рядом, всё ещё слегка касаясь губами уха Эндрю, и ждёт чего-то. Ждёт, пока Эндрю скажет что-то.

Эндрю жалеет, что не взял с собой чертов кухонный нож; хотя откуда ему было знать?

— Ждёшь, пока я поставлю тебе отличную отметку и разрешу сесть на своё место? — говорит Эндрю наконец, потому что пауза затягивается, и, если Джиму наскучит ждать, он просто уйдёт.

Эндрю не готов позволить Джиму уйти, так или иначе.

— Ещё одна ролевая игра? — Джим обнимает его со спины и проводит кончиком языка по шее Эндрю, как раз между линией волос и воротником куртки. — Мы могли бы поменяться ролями. Ты был бы плохим учеником, очень плохим, и я наказывал бы тебя за это.

Эндрю накрывает ладонь Джима своей и сжимает. И сжимает сильнее, и снова сильнее, пока Джим не выдыхает ему в шею, полуизумленно-полуобиженно.

— Мечтай, — говорит Эндрю. Если он сожмёт ещё немного, кости Джима хрустнут — не сломаются, нет, но боль и дискомфорт останутся на пару дней.

Полицейские оцепляют место взрыва и отгоняют зевак. Ещё немного, и они доберутся до Эндрю с Джимом, а ещё через пару минут прибудут репортёры. Эндрю не уверен, что хотя бы одному из них двоих окажется на руку, если их заметят вместе.

Джим тянет Эндрю за собой, и он подчиняется, не выпуская его руку; они отступают, пока не оказываются в узком переулке — их всё ещё можно увидеть с улицы, но только если специально вглядеться, и никто не собирается уделять им пристального внимания, учитывая, что сейчас происходит.

Эндрю разворачивается и прижимает Джима к стене, пригвождая ладонью к стене оба его запястья. Джим не пытается высвободиться, а лишь смотрит на Эндрю: его глаза в полутьме матовые, как провалы, черные паучьи глаза, его губы — сухие и яркие, а кожа под пальцами Эндрю лихорадочно горяча.

Что ты сделал со мной, что ты сделал со всеми нами, думает Эндрю, но не произносит этого вслух.

— Прекрати это, — произносит Эндрю.

— Останови меня, — Джим облизывает губы, чуть склонив голову набок, словно ожидая поцелуя.

— Что, если я сломаю тебе шею, прямо сейчас?

— Оставляя за скобками вопрос о том, хватит ли у тебя сил и выдержки это сделать, — насмешливо тянет Джим, — я советую тебе подумать о том, что моя смерть не остановит ничьего падения — если на то пошло, она только его ускорит. Что за король, если его королевство перестаёт функционировать в тот момент, когда он испускает последнее дыхание.

— Никогда не видел никого, менее похожего на короля, чем ты, — отмечает Эндрю ровным, прохладным тоном. Держать себя в руках оказывается проще, чем представлялось; кровь бурлит в его венах, и стучит в виски набатом, и он чувствует во рту её вкус, но он сохраняет дистанцию между собой и жарким гневом, не позволяя ей сокращаться ни на миллиметр.

— Ты блефуешь, — Эндрю крепче вжимает запястья Джима в стену, когда Джим ощутимо вздрагивает при этих словах. — Паутина никуда не годится без паука. Если его убить, она засохнет, и её намотают на швабру при ближайшей уборке.

— О, да, — шепчет Джим, — ты специалист по убийству пауков, я полагаюсь на твоё слово.

Это, полагает Эндрю, удар ниже пояса.

С другой стороны, глупо ожидать от Джима каких-то других ударов.

— Хотя, — Джим делает многозначительную паузу, — насколько мне известно, второй паук ещё жив.

Эндрю не спрашивает, откуда вообще Джиму известно о пауках, если он не появлялся в той обшарпанной квартире уже несколько дней. Скрытая камера, слежка, взлом, пока Эндрю нет дома, — не всё ли равно.

— Не думаю, что ты разделишь участь второго паука.

— Не думаю, — смеётся Джим, — что разделю участь первого.

Эндрю ударяет его в солнечное сплетение кулаком свободной руки, так и не выпуская запястий. Джим размыкает губы в немой попытке вдохнуть; он пытается согнуться пополам и отдышаться, но Эндрю не отпускает его.

— Чем меньше ты думаешь, тем лучше для всех, — голос Эндрю переходит в шипение, и он понимает, что позволил Джиму разрушить самоконтроль, столь тщательно сохраняемый всё это время, и гнев просочился под кожу, нервный и жгучий.

Джим наконец вдыхает, и одновременно со вдохом резко высвобождает запястья и перехватывает руку Эндрю. Тот не успевает даже опомниться, когда обнаруживает, что стоит на коленях посреди переулка, рука болезненно заломлена назад, и Джим удерживает его в захвате, скользя губами по его шее.

Нож, думает Эндрю, надо везде носить с собой этот проклятый нож.

— Из нас двоих, — Джим прихватывает зубами кожу на шее Эндрю, и это не больно, но унизительно, — я — тот паук, который выжил.

— Он выжил только потому, что я не хотел его убивать, — напоминает Эндрю.

— По этой причине или по другой, но он — жив, а первый — нет, — Джим втягивает прикушенную кожу губами, оставляя засос, и Эндрю невольно запрокидывает голову, потому что это невероятно, невыносимо хорошо, вне зависимости от того, насколько всё это отчаянно неправильно.

— Из тебя дерьмовый философ, — бормочет Эндрю, прикрывая глаза. Руку неприятно ломит — если хоть немного пошевелиться, неприятное напряжение немедленно станет болью.

— Зато отличный преступник, — напоминает Джим, ничуть не обиженный критикой со стороны Эндрю.

Эндрю смеётся.

Когда его рука оказывается на свободе, он просто упирается обеими ладонями в асфальт и продолжает смеяться, неостановимо и навзрыд.

Когда-то такой смех перешёл бы в полноценную истерику — и мало кто упрекнул бы Эндрю в немужественном поведении, учитывая все имеющиеся причины, — но сейчас ему хватает двух минут, чтобы отсмеяться и замолчать. Горло саднит, словно он кричал час подряд без остановки, но он способен мыслить ясно, и его не тянет больше поддаваться каким-либо бесконтрольным импульсам.

Он не знает, хорошо это или плохо, но то, что Джим всё ещё стоит здесь, прислонившись к стене и скрестив руки на груди, — это определенно плохо.

— Как ты его назвал? — спрашивает Джим.

— Кого?

— Паука.

— Никак, — сознаётся Эндрю. — На кой черт я буду давать ему имя, если он на него не будет отзываться?

— Но если бы ты всё-таки дал ему имя? — настаивает Джим. — Имена имеют значение.

— Спасибо, капитан Очевидность, — огрызается Эндрю, вставая на ноги. Колени у него затекли, и он растирает их, морщась, когда кровь вновь начинает циркулировать. — Пусть он будет Паук, если тебе это так важно. Просто Паук, с большой буквы.

— Хорошо, — Джим выглядит бесконечно довольным, словно ребенок, которому пообещали на Рождество радиоуправляемый вертолёт.

Эндрю качает головой, отворачивается от Джима и выходит из переулка — мимо желтой полицейской ленты, мимо суеты и бурлящего потока обеспокоенных, сосредоточенных лиц и голосов, мимо исходящей последним дымом покореженной машины, заляпанной противопожарной пеной.

Ему нужно домой.

Пора кормить Паука.

* * *

«Видела твоё новое фото в твиттере. Судя по пакетам у тебя в руках, ты ходил в супермаркет и не ожидал наткнуться на фаната с фотоаппаратом Сара, Ханна и я заинтригованы: кто поставил этот недвусмысленный засос на твоей шее?»

Эндрю откладывает телефон — он не готов ответить на это смс Люси, и вряд ли когда-нибудь будет готов. Вместо этого он осторожно вынимает Паука из аквариума и сажает на ладонь.

Паук сыт и доволен жизнью, и, кажется, он уже привыкает к Эндрю, потому что в этот раз, в отличие от прошлого, он не пытается уползти куда глаза глядят, и — возможно, потому что глаз так много, и слишком много возможных направлений — бесславно упасть с руки на пол. Вместо этого он таращится на Эндрю и время от времени словно переступает с ноги на ногу — это очень легкое ощущение, отнюдь не такое отвратительное, каким оно казалось, когда Эндрю подумал о нём в первый раз. На ощупь Паук сухой и чуть-чуть пушистый, и Эндрю знает, что он очень хрупкий, гораздо более уязвимый, чем новорожденный котенок — достаточно не так сжать пальцы, и от Паука останется мокрое место.

Эндрю держит его очень бережно.

Конечно, Паук может укусить его, и это будет куда опаснее, чем попытки новорожденного котенка защититься от любителей кошек, но он не кусает. В конце концов, Эндрю кормит его щедро.

— Хотелось бы знать, зачем ты плетешь эту свою паутину, — говорит Эндрю вслух. Люди разговаривают с собаками, кошками и ручными игуанами, с компьютерами, телевизорами, фенами и собственными носками, упавшими за диван, почему бы ему не поговорить с пауком? Пока он не начнёт всерьёз ожидать ответа, это вполне… нормально. — Здесь нет ни одной мухи, или бабочки, или осы, или кого ты там ещё ловишь в естественных условиях обитания. Здесь, как ни странно, даже нет тараканов на кухне или крыс в подвале; хотя крысы — это уже не твоя сфера в любом случае.

Паутина закрывает один из углов аквариума и с каждым часом разрастается во все стороны, и Эндрю помнит о том, что надо держать аквариум закрытым, потому что если Паук вылезет оттуда и попадётся Эндрю под ноги, их недолгая дружба окончится полным фиаско.

— Вчера вечером я загуглил «Джеймс Мориарти», — доверительно говорит Эндрю. — Ничего не нашёл, кроме книг и сериала, про которые я и так уже всё знаю. Не знаю, впрочем, что я хотел найти.

Молчаливый взгляд Паука, кажется, выражает неодобрительную мысль: ты помешался на нём. Эндрю знает, что проецирует собственные мысли на Паука, но от этого ему не делается менее неуютно, потому что Паук — проекция — прав.

— Если посадить нескольких пауков в банку, — говорит Эндрю доверительно, — рано или поздно они сожрут друг друга, и может быть, останется один, самый жестокий и сильный, а может быть, не останется никого.

Он проводит кончиком пальца по узору на спине Паука, и Паук делает поползновение сбежать. Эндрю торопливо сажает его обратно в аквариум и задвигает крышку.

— Просто потому, — добавляет Эндрю, перед тем как встать и пойти на всякий случай вымыть руки, — что так пауки устроены.

* * *

Эндрю варит бобы и жарит стейк, когда входная дверь открывается. Он несколько секунд размышляет, не достать ли из морозилки второй стейк, а потом решает, что нет, не нужно. Джим более чем в состоянии накормить себя сам, если у него будет такое желание.

Более того, Эндрю знает точно, что Джим приходит сюда отнюдь не за едой.

Джим заходит на кухню и молча начинает готовить чай. Эндрю, оставив бобы и стейк на медленном огне, опирается о край подоконника и следит за тем, как Джим подогревает воду, насыпает чайные листья в заварочный чайник, уверенно достаёт из холодильника молоко, а из шкафчика над плитой — непочатую пачку сахара, которую Эндрю не покупал. Возможно, он принёс её с собой в рукаве, потому что Эндрю доставал из этого шкафчика соль десять минут назад и не может припомнить, чтобы там были незнакомые пакеты.

Заливать чайные листья горячей, почти кипящей водой — это едва ли не священнодействие для всякого англичанина, и даже если Джим — ирландец, он всё равно делает это скупыми, грациозными, точными движениями, полностью сосредоточившись на воде и на стремительно густеющем запахе жасмина, поднимающемся из чайника.

Эндрю выбирает именно этот момент, чтобы потянуться за ножом и, не прерывая движения, погрузить его по самую рукоятку в ссутуленную спину Джима.

Точнее, это был план — погрузить нож по самую рукоятку. Вместо этого Джим оборачивается так быстро, что на миг едва ли не размазывается в воздухе — или Эндрю настолько взвинчен, что не в состоянии уследить за его движениями — и хлестким ударом отбивает руку Эндрю в сторону.

Тыльная сторона ладони горит огнём, как щека после пощёчины. Эндрю откладывает нож и дует на покрасневшую кожу, пока Джим пытается избежать соприкосновения с горячей водой, которая теперь, после того как он в спешке выронил чайник из рук, растекается по столу и капает на пол.

— Линолеум вздуется, — говорит Эндрю.

Осознание того, что он почти убил Джима, накатывает тошнотворной волной. Руки Эндрю дрожат, слабо, но неостановимо, и он — почти — благодарен Джиму за то, что тот сумел его остановить.

Джим уходит в комнату и возвращается сразу с толстовкой Эндрю в руках. Толстовка отлично впитывает воду, и стоять на ней ногами в блестящих дорогих туфлях, наверное, очень удобно. Эндрю не знает точно, он не пробовал этого делать и не испытывает особого желания спросить об ощущениях Джима.

— Завтра, — говорит Джим.

— Что — завтра?

— Завтра утром Британии не будет. А через неделю истечет кровью Европа. А через две недели единственными, кого происходящее не затронет, будут аборигены Папуа — Новой Гвинеи, — Джим щурится.

— И что ты будешь делать дальше? — спрашивает Эндрю, потому что представить себе, что мира, который казался таким незыблемым в основных своих чертах, не будет уже завтра утром, — это, пожалуй, немного чересчур, это слишком абстрактно и звучит устрашающей, но безобидной выдумкой, как мрачное пророчество в компьютерной игре. В это невозможно поверить, даже если он знает, что это — правда.

Джим выглядит не на шутку заинтригованным его вопросом.

— Я построю на обломках этого мира свой? — полувопросительно говорит он, как будто его спросили, кто разбил чашку, и он, зная, что от наказания уже не уйти, предлагает вариант «Джонни из соседней квартиры».

Эндрю, не удержавшись, фыркает.

— Всё, что ты умеешь, — плести свою паутину там, где уже всё построено. Ты умрёшь от скуки в обломках, неспособный найти, чем себя занять.

Сколько бы ты ни побеждал, в итоге ты проигрываешь, думает Эндрю, и эти невысказанные слова повисают в воздухе между ним и Джимом, тяжелые и ядовитые, как выхлопные газы.

— Ты так уверен, что знаешь, на что я способен, а что нет?

— Я знаю тебя, как самого себя, — Эндрю отворачивается к плите и выключает газ, потому что вода с бобами уже кипит ключом и норовит пролиться через край. — Может быть, даже лучше, — бормочет он, потому что сам он за последние дни совершил много такого, чего не ожидал бы от себя даже в самых стыдных кошмарах, а вот Джим каждый раз оправдывал его ожидания.


Окончание в комментариях.